Он любил нюхать твои жиденькие волосы, слушал твои посапывания, как песни, и почти плакал, когда ты накрепко зажимал своей маленькой ручонкой его указательный палец, не желая отпускать его от себя. Помню, если ты вот так сжимал его палец, а потом засыпал, он боялся отпустить тебя, освободиться и вы сидели, слившись в единый комок, пока ты не проснёшься, куда бы он не спешил… Наш Отец.
Потом он ушёл от нас. Ты помнишь, конечно. Тебе было уже восемь.
Он не умел хватать, красть, вырывать кусок, как все вокруг, не умел врать, юлить, приспосабливаться. Не умел говорить «нет». Потому ему никогда не удавалось быть успешным, наверное. Так это называется. Заиметь много денег, чтобы было много денег. Я говорила ему, что «и так хватает». Но он всегда хотел большего для тебя, для меня, для нас. Хотел, чтобы мы не нуждались. И жили так, как мечталось когда-то.
Всё наше время, вся наша жизнь уходила на то, чтобы мы могли расплатиться за неё. Так, будто при рождении мы заложили собственные жизни в ломбард под огромные проценты, и теперь должны выплачивать их каждодневно, чтобы вернуть обратно свою судьбу. У одних это получается сделать очень быстро, другим удаётся расплатиться за свою жизнь к её середине, но большинство трудятся до самой смерти, так и не успев пожить. Мы не знали, как жить «по правилам» и продолжали говорить правду, замечать хамство и бороться с ним, кричать, когда было больно, плакать, когда становилось невыносимо грустно, и застывать посреди улиц при виде чего-то прекрасного…
3. Два раза
Как всегда, на каникулах я поехал в деревню. Был мой год. Значит, мне было двенадцать. Это логично. Год петуха. Если честно, мне не очень-то нравится мой знак по китайскому гороскопу. Вот, если бы тигр или дракон? Сейчас тоже мой год.
Я прокручивал эту сцену уже много раз. Слышал из маминых уст ещё больше, когда она рассказывала её всем родственникам, друзьям и всяким другим «сочувствующим».
Я прокручивал её уже слишком много раз, потому расскажу максимально коротко. Мы побежали с ребятами на реку. Один чувак сказал, что нашёл новое клевое место, откуда можно круто понырять. Меня не было в деревне целый год. Ребята шутили надо мной, что я загордился, стал обычным «городским ссыкуном». Меня никто не просил и не подталкивал. Я просто решил доказать свою смелость. И прыгнул первый. Задрав задницу, вниз головой, как страус. Теперь я тоже, как страус – птица, не способная летать. Зачем тогда быть птицей? Если бы не фантазия, если бы не мои путешествия. Нет, всё-таки мне повезло больше, чем этой несчастной птице.
Я прыгнул первым. На неглубоком дне лежал металлический обломок от старого кузова. Я превратился в круги на воде.
Вынырнул обратно только через пять дней. Несколько суток я был в коме. Мне сделали операцию. Мне поставили первый диагноз: «Перелом шейного отдела позвоночника с повреждением спинного мозга».
После долгих странствий по врачам, психотерапевт прибавил второй: «Регрессия, психологический инфантилизм».
Потом ещё многое разъяснял маме в кабинете, а я подслушивал:
«…может оно и к лучшему… все невзгоды и лишения, а я буду с вами откровенен, их ждёт вас немало, он будет переносить с присущей детям непосредственностью и стойкостью… знаете ли, дети ведь намного сильнее нас… взрослых…»
Инфантильный инвалид. Звучит по-дурацки.
Вот и вся история.
Сначала казалось так, если бы я надел другую голову. И вижу чужую жизнь. Плакать не хотелось. Хотелось вырваться из себя, как из грязной одежды. Встать. Убежать на реку. Стоять там, смотреть в муть воды и решить не прыгать, а пойти в дом. Поесть бабушкиных блинов, драников, попить чаю или холодного квасу. Потискать котов.
Встать я не мог. Моё тело застыло. Оледенело. Стало камнем. Не моим. Совсем неправильные сравнения. Правильных и не подберёшь. Всё целиком. Представляете? Вряд ли. Никаких ощущений. Пропала речь. Движений тоже нет. Ног, рук, живота, шеи. Нет. Только глаза.
Они взяли на себя всё. Они мёрзли, когда было открыто окно, они уставали общаться со светом, потому что не закрывались целый день. Кажется, я даже моргать стал реже, чтобы больше успеть увидеть, впитать. Но не когда меня приходили навещать, ведь я научился говорить глазами:
«Митенька, здравствуй!» – и я улыбаюсь ими, подмигиваю: «Привет, ба».
«Митька, ты тут шикарно устроился! В школу не нужно лазить» – а я… – «Смотрите-ка, он смеётся! Честное слово ребзя, у него такие же глаза, когда он смеётся»! – смеюсь.
«Тебе больно? Не терпи?» – я моргаю один раз, и девочка медсестра выжимает шприц чуть медленнее.
«Я вижу, тебе грустно. Я чувствую, как тебе одиноко в твоём коконе. Я могу не уходить. Хочешь, я останусь ещё на одну ночь? Здесь. Рядом с тобой?» – говорит мама, и я моргаю два раза, я говорю ей – «Нет, не надо!…ты и так уже устала, ты моя самая любимая. Мама, я очень тебя люблю! Я боюсь. Мама, я хочу умереть. Я не хочу тебя больше мучить! Я боюсь. Мамочка, я хочу, чтобы ты никогда не уходила, никогда! иначе я умру! Я очень люблю тебя мама, очень… я не хочу умирать… не хочу» – я моргаю два раза, но она всё равно остаётся. Она знает наш язык.
И всё равно остаётся.
4. Всё довольно просто
Он продолжал подсовывать мне самодельные ювелирные конвертики с записками в карманы халатов, одежд праздных и будничных, под подушки, в холодильник, сумки и пакеты, ящики, книги, тапочки. Хитро упрятывал их в забытые места нашей квартирки, и, бывало, я находила их лишь спустя несколько месяцев… А он смеялся тогда в голос, рассказывая о том, какая я рассеянная, потому что иной раз «смотрела прямо на них и не замечала».
Мои карманы стали сокровищницами, где всегда можно было найти клад. Настоящий клад. Понимаешь? Его простенькие признания, шутки, всего несколько слов:
«Мне очень нравится, как мы вот так спим втроём в обнимку – на одной крохотной кроватке: ты, я и наш маленький кусочек».
«Всё довольно просто: я – твой, ты – моя, он – наш, а мы – его. Каждый друг для друга. А как иначе».
«Твой смех. Ты смеёшься.
Громко, беззастенчиво. Приходишь и рассказываешь что-нибудь, захлёбываясь словами, как ребёнок, улыбаешься, как-то по-своему – больше глазами, а я совсем не слушаю «их», но смотрю на твои губы. Как они приоткрываются, играют, как они радуются сами по себе и радуют всех вокруг. Ты замечаешь это и делаешь вид, что обижаешься, но на самом деле ещё больше смеешься.
Ты смеёшься. Твой смех.
Твои глаза, твои губы, охваченные самостоятельной улыбкой… я вижу это каждый день. И потому и живу».
«Мне нравится, что твои глаза умеют говорить на тайном языке. Только с нами».
«Посмотри! Вот прямо сейчас, пока читаешь, подойди к нему. Посмотри на него. На наше крошечное чудо. Видишь. Он необыкновенно прекрасен. Это – ты».
«Я твой. И нет меня без тебя».
«Привет! Я почти что уверен, что пока ты, в который раз с мокрыми глазами, умиляешься моему сюрпризику (хотя, давно пора бы было уже к ним привыкнуть и не обращать на них и малейшего внимания) – на кухне, уличив момент, как всегда втихую, убегает под стол какая-нибудь еда из кастрюлей!
P.S. растягивал предложение, как мог, чтобы побег удался)»
«Я твой».
Я ждала их. Я привыкла. Делала вид, что мне всё равно. И начинала волноваться, если не могла обнаружить их дольше обычного. Я знала, что когда они закончатся – угаснет нечто важное. Но каждый раз он давал мне подсказки, и они обязательно находились вновь. И я была счастлива. Так он помогал мне, так давал сил, которых не хватало так же, как не хватало терпения, денег, банальных удобств, времени, чтобы проводить его с тобой, простого благополучия…
Наверное, мужчине намного труднее оставаться собой в обществе, где существует слишком много нелепых правил, которые нужно выполнять только для того, чтобы оставаться «мужчиной». Твой отец долго плевал на эти условности. Все его друзья «выбились в люди», заимели автомобили, много кредитов, больших плоских телевизоров, на которых держались стены их домов. Они ездили в Турцию или Египет каждое лето и смеялись над его зарплатой, его увлечениями, его умом, его прямотой, из-за которой он вылетал с работы ни раз, потому что всё это никому не было нужно и плохо продавалось. Они смотрели на него, как на юродивого порой, и с жалостью умилялись его чрезмерной доброте, отсутствию у него множества тех вещей, которыми обладали они. Тех вещей, что, по их мнению, и должны составлять жизнь «нормального человека».
И всё же материальный мир, реальность, ему принадлежащая, сильнее веры, сильнее правды, сильнее людей. Через несколько лет он сломался. Не вынес давления. Как и любое твёрдое, стойкое тело, даже самый прочный металл. Та маленькая реальность, что он создал для нас своими руками не выдержала натиска реальности человеческой.
